Истории из ящичков

В углу, между окнами, стоял старинный резной красного дерева комод. Настоящая сокровищница, отыскать в которой можно было практически всё. Комод мог похвастаться не только почтенным возрастом, но и весьма солидными размерами: выше меня ростом, с метровой столешницей, с тремя большими и двумя маленькими, очень глубокими ящичками.

На его столешнице лежала кружевная дорожка и стояло такое же старинное, в оправе с резными цветами шиповника, трёхстворчатое зеркало. Чтобы заглянуть в него, мне приходилось становиться на стул.

А ещё на столешнице находилось множество всяких дамских штучек: помада в блестящих тюбиках, похожих на патроны, рассыпная пудра «Рашель» в кремовой бумажной коробочке с розой – пудра эта пахла сухо и сладко, духи «Красная Москва» и «Серебристый ландыш» (других бабушка не признавала), ночник – водяная лилия  из змеевика и горного хрусталя, крохотный янтарный ёжик, глиняный петушок-карандашница с пучком разноцветных ручек вместо хвоста, две вазочки:  с цветами и расчёсками, две шкатулки – в одной хранились бабушкины бусы, в другой – дедушкины запонки, узенький блокнот для записей и вышитая подушечка-игольница. А ещё – старинные щипцы для завивки с деревянными ручками, металлический бабушкин портсигар и пепельница – чеканный лист клёна.

Всю эту роскошь я любила перебирать, но пользоваться ею как-то не приходило в голову: пудру, духи и прочую косметику я разве что нюхала время от времени. Зато постоянно таскала иголки. Бабушка не запрещала, напротив: она всячески поощряла мои рукоделия, единственным условием было обязательно возвращать иголки на место.

 

Самый нижний ящик комода был не очень интересен. Там хранился семейный архив: несколько тяжёлых фотоальбомов в тёмных бархатных обложках, ворох каких-то писем, записей, ажурные льняные полотенца – бабушка называла их «ришелье», её довоенные наряды: крохотные туфельки, почти детские, но на высоком каблучке – лакированные, глубокого изумрудного цвета – и почти такого же цвета, чуть потемнее, крепдешиновое платье на пуговках, с кремовым облачком кружев у ворота. В этом наряде бабушка выходила замуж в далёком 1937 году за отца тёти Гали – бравого лейтенанта-кавалериста Михаила Штонду...

Здесь же лежала пара невероятно изящных дамских сумочек: одна – бальная, вышитая бисером, вторая – пузатый кожаный саквояжик с кокетливой застёжкой-«поцелуйчиком». В молодости бабушка, несмотря на крохотный росточек, была роковой красавицей! И, как все роковые красавицы, - модницей и щеголихой.

Альбомы с фотографиями меня интересовали мало. Бабушка не раз пыталась показывать их мне, рассказывать о семье – но разве семейная родословная, все эти истории о людях, которые жили и умерли задолго до моего рождения, могла быть интересна семи-восьмилетнему ребёнку?

Я откровенно скучала и отвлекалась, и бабушка со вздохом вновь прятала альбомы на самое дно, откладывая рассказы до тех пор, пока внучка подрастёт и станет поумнее… Не дождалась, и я безнадёжно жалею теперь, что не слушала, не слышала, не старалась узнать, записать, сохранить и передать дальше! Сколько утрачено безвозвратно, и не у кого теперь узнать… Детская память сохранила лишь отрывки.

 В лютом, голодном тридцать третьем году двадцатидвухлетняя Валя отправилась в город за хлебом, чтобы накормить тех, у кого уже почти не оставалось сил – и на обратном пути попала в метель и насмерть замёрзла в сугробе, сбившись с пути почти у самого села.

Бедную храбрую Валю нашли только через неделю, и спрятанные у неё на груди мешок с крупой и три буханки хлеба действительно спасли и младших, и мать: больше в семье не умер никто… История младшего брата Андрея... За украденную с мясокомбината (для семьи же) палку колбасы 16-летний пацан был сослан куда-то за Урал, да так и сгинул там бесследно: с расхитителями государственной собственности в войну не церемонились. Уже в 50-е, после смерти Сталина, мать бабушки вместе с ещё одной дочерью, Ниной, поехали туда, за Урал, в надежде отыскать хотя бы могилу сына. Но не нашли, да так и остались жить в суровом таёжном краю, и до конца жизни не снимала прабабушка траур.

На фото эта сухонькая старушка поразительно похожа на суриковскую боярыню Морозову: впалые щёки, провалившиеся губы – и фанатичный, сухой и яростный блеск чёрных глаз из-под низко надвинутого вдовьего платка… Умерла прабабушка Наташа через пару месяцев после моего рождения. Дождалась письма с фотографией правнучки, сказала удовлетворённо: наша порода! – и со спокойной совестью легла умирать. Род не прервался. Теперь – можно.

Не знаю, верила ли она в Бога после всех испытаний, что выпали на её долю? Знаю точно, что детей она не крестила, на крещении внуков не настаивала, да и икон, по словам бабушки, у них в доме отродясь не бывало. Но законы Рода почитала так, как только может чтить русский человек то, что для него безусловно свято.

А вот выплывает из памяти прелестное, нежное личико, бархатные глаза, такое же бархатное платье, тонкие ручки покорно сложены на коленях – Миррочка, лучшая подруга бабушки по мединституту. О её судьбе бабушка тоже ничего не знала. Родом Миррочка была откуда-то из-под Витебска, и как раз накануне войны уехала из Курска навестить родителей… Скорее всего, Миррочка погибла почти сразу: она ведь была еврейкой! После войны бабушка пыталась отыскать подругу, писала по старому адресу – и получила из Белоруссии официальный, но полный горестного сочувствия ответ: местечка, в котором жили родители Миррочки и вся её многочисленная родня, больше не существует, фашисты сожгли его полностью, как Хатынь.

Второй ящик комода хранил в себе то, что нужно было для рукоделия. Россыпь крепких пузатеньких катушек всех цветов, стопки тканей, яркие косы мулине, канву – простую и с напечатанными на ней цветами, крючки и спицы, грибочек для штопки, в ножке которого тоже хранились иголки. А ещё – куски душистого мыла и мешочки с сухими травами – полынью и донником – от моли.

Летом бабушка рукодельничала редко: огород и пасека, рыбалка и птица, да ещё постоянные походы в лес и заготовки на зиму отнимали почти всё её время. Зато зимой бабушка проводила целые недели за вязанием. Несколько вечеров за столом – и готовы то кружевные шторки для буфета, то роскошный, тридцатисантиметровой ширины, филейный подзор, то полотенце с ажурной каймой, то пушистая, словно из крохотных помпончиков сделанная, шестиугольная салфетка-коврик на стул. Такие салфетки бабушка делала по какой-то старинной технологии: вначале на сколоченную дедушкой рамку крест-накрест в определённом порядке натягивались нити основы, затем – множество разноцветных нитей, тоже по схеме. После этого в местах пересечений нитки связывались между собою, лишнее бережно отрезалось ножничками – и готова пушистая, геометрически-чёткая красота! Невероятно жаль, что я не успела хотя бы частично перенять у бабушки эту удивительную рукодельную технику.

 Отрезы тканей время от времени извлекались с полки: требовалось сшить то новые шторы, то фартук, то забавный, из цветного ситчика, купальник для внучки. Но отчего-то текстильные запасы не убывали, полка всё время была набита битком, и оттого выдвинуть и задвинуть её можно было лишь с большим трудом. Ещё на полке лежала большая пластмассовая шкатулка с россыпью пуговиц всех размеров, цветов и форм. И бабушка, и дедушка очень бережно относились даже к совсем изношенным вещам: пуговички с них аккуратно отрезали и складывали в шкатулку, а сами вещи распарывались и разрезались на лоскуты. Из тех, что покрепче, шились всякие прихватки, кухонные полотенчики, хозяйственные сумки и подушки для утепления ульев на зиму. А совсем уж ветхая ткань разрезалась на длинные полоски. Полоски мы с бабушкой сматывали в огромные мохнатые клубки, а после бабушка ловко вязала из них самым толстым, чуть ли не в палец, крючком плотные мягкие коврики-дорожки, подбирая полоски по цвету. Ходить по таким половичкам босыми ногами было одно удовольствие!

Третья полка хранила вещи таинственные и удивительные: самодельные бабушкины лечебные снадобья и ингредиенты к ним, порой весьма неожиданные. Помимо обычного прополиса, сладко пахнущего воска и разнообразных трав в мешочках и кулёчках здесь стояли бутылочки из тёмного стекла, подписанные «Гусиная желчь», «Камедь», «Барсучий жир», «Живица», «Пчелиное молочко». В спичечных коробочках, так же аккуратно подписанных, был мел, какой-то особенный уголь, сера, толчёная скорлупа воробьиных и сорочьих яиц… В аптечных банках и пузырьках бережно хранились настойки и мази. Они пахли прополисом, сосной, камфарой и травами.

В большой банке, залитый спиртом, лежал крупный растопыренный речной рак: бабушка уверяла, что такой настойкой можно вылечить запойного алкоголика. Не потому ли в нашей деревне пьющих было всего два человека: Витька Боцман и его жена Зойка по кличке Куба?

Ещё на третьей полке лежали «чёртовы пальцы», сушёные рыбьи пузыри, кусок лосиного рога, какие-то узловатые чёрные коренья и порошки из сухих пчёл, трутней и даже медведок! Этими жутковатыми насекомыми бабушка тоже лечила людей: от туберкулёза. Одного такого больного я хорошо помню. Это был высокий, сутулый, с  очень крупными, широкими руками и очень худой узбек лет сорока. Его направил к бабушке кто-то из её ферганских друзей: бабушка с годовалой дочкой  спасались в Узбекистане от войны.

Несчастного узбека с открытой формой туберкулёза, конечно, никто бы на квартиру не пустил, да он и не просился ни к кому на постой… Он и по-русски говорить почти не умел: бабушке пришлось вспоминать узбекский, который она немного выучила за три года эвакуации.

Восточный гость поселился в заброшенной бане на границе двух садов: старого барского и молодого колхозного. Бабушка отнесла ему туда подушку, матрас, постельное бельё и необходимую посуду и строго-настрого запретила кому бы то ни было приближаться к бане. Ходила к больному только она сама, утром и вечером, и относила ему по полной банке парного молока и по десятку свежайших, только что из-под курочки, яиц. Всё это узбек обязан был съесть за день, причём яйца надо было есть сырыми и без соли. С собою она брала банку с жутковатой целебной смесью из сушёных медведок, мёда, пчелиного молочка и прочих странностей. Два раза в день обитатель заброшенной бани обязан был съесть по три полных столовых ложки зелья и запить отваром из бабушкиных трав. Отвар он готовил себе сам, на костре. А ещё он должен был обязательно отдавать бабушке скорлупки от выпитых яиц. Скорлупу она сушила в печи, перемалывала в порошок и просеивала через сито: порошок тоже входил в состав лекарства.

 Медведок для такого лечения требовалось очень много. И для того, чтобы набрать необходимое количество мерзкого вида «земляных раков», бабушка кинула клич мальчишкам. За каждую принесённую медведку она платила по десять копеек: вроде бы немного, но накопав всего-то десять насекомых, пацан получал на руки целое состояние! В начале 70-х рубль в день – для мальчишек это был целый капитал, и ребячья ватага старалась от души. Медведок приносили банками… Собранное шелестящее «лекарство» бабушка сутки выдерживала в ведре с крышкой, затем сушила в горячей печи, толкла в порошок и перемешивала с мёдом и прочими компонентами. Получалась неаппетитная тёмно-коричневая масса. Но узбек ел и не жаловался. Бабушка уверяла, что на вкус она даже сладкая, только на зубах неприятно хрустит. Но отведать смесь, которая ещё недавно шуршала в ведре, шелестела противными клешнями, никто из детворы так и не рискнул.

Почти три месяца, с середины июня до конца августа, больной туберкулёзом узбек прожил в старой бане. А когда вышел оттуда – ахнула вся деревня! Высохший сутулый доходяга превратился в широкоплечего смуглого красавца с лукавым прищуром. За время, проведённое в изоляции, он набрал не меньше тридцати килограммов веса и совершенно перестал надрывно кашлять!

 Провожали узбека на родину всем лесничеством. С собой в дорогу бабушка дала ему пять литров волшебного лекарства, на целый год вперёд – для профилактики. И несколько лет после того, до самой бабушкиной смерти, приходили из солнечной Ферганы в нашу глушь посылочки с чудесными лакомствами: вареньем из инжира, янтарной курагой, невообразимо вкусной, заплетённой в косички сушёной дыней, изюмом и грецкими орехами. Бабушка же в ответ посылала своим узбекам мёд, прополис и какие-то сушёные корешки и травы – для целебного чая.

 А в верхних ящичках находилось… Впрочем, что именно и в каком количестве в них находилось, доподлинно не знал никто. Там было нечто совершенно удивительное, чему дядя Володя дал меткое и ёмкое название – «кубло». В ящичках этих, в ворохе разнообразнейших мелочей, можно было отыскать решительно всё, что угодно: от детской пустышки до патронов для двустволки! Нужен ли кусок медной проволоки, изолента, химический карандаш, пластырь, чернила, сапожная дратва, таблетки от желудка, пластилин, колёсико от игрушечной машинки, изолента, застёжка для бус, канифоль, стёклышко от часов, паста ГОИ, любой клей – от пузырька БФ до плитки столярного, ножнички, кусок кожи или резины, колпачок от шариковой ручки, бритвенное лезвие – словом, не было и не могло существовать на свете такой вещи, которая не отыскалась бы в дедушкином кубле! Там даже кремень был! И с его помощью вполне можно было высекать искры и зажигать огонь: дедушка показывал, как нужно ударить по камню, чтобы крохотные огоньки брызнули на бумагу или солому и разгорелись в живое весёлое пламя. Не исключено, что если бы по воле Провидения попал в наше лесничество печальный археолог, всю жизнь разыскивавший безуспешно чашу святого Грааля, и пожаловался бы дедушке или бабушке на то, что никак не может отыскать её, - дедушка только сказал бы, как обычно:

- Ты, милый человек, не расстраивайся так! Сядь, посиди. Сейчас поищем…

И начал бы шерудить в кубле, и откуда-то из недр извлёк бы искомое сокровище! Или, во всяком случае, какой-нибудь вполне пригодный заменитель. Каждый в лесничестве знал: если позарез нужна какая-то дефицитная в данный момент мелочь – нужно обратиться к Николаю Алексеевичу, уж у него-то точно отыщется то, что надо! Сколько раз дедушка, словно фокусник, вытаскивал из глубин волшебного ящичка то блесну, то определённого диаметра пружинку, то заклёпку или накладку для перочинного ножа, то какой-нибудь крохотный яркий резистор или транзистор, похожий на длинноногого паучка... Ну, а если чего-то не было в ящичке у дедушки, – то оно уж точно находилось в таком же кубле в соседнем ящичке – у бабушки!

Однажды в гости к соседке Леонтьевне приехали внучки из Курска: восьмиклассница Таня и шестилетняя Люда. Мама девочек, бывшая жена дяди Саши, строго следила за тем, чтобы старшая дочь «выглядела прилично». И, разумеется, ни под каким видом не разрешала Тане пользоваться косметикой.

Но как же идти пятнадцатилетней девице в сельский клуб без причёски и макияжа?! Танька была в полном отчаянии: у её бабушки из всех «женских штучек», предназначенных для создания красоты, имелась разве что расчёска!

От слёз у бедной Тани распух очаровательный вздёрнутый носик и покраснели веки… И старенькая Леонтьевна отправилась за помощью к бабушке. И та решила «тряхнуть стариной».

Пять часов, не меньше, бабушка колдовала над взъерошенным рыжим воробушком!  Из глубин ящичка на божий свет появились разного диаметра бигуди, щипчики для бровей  даже какое-то удивительное приспособление для завивки ресниц… Чтобы локоны на Танькиной голове держались как можно дольше, бабушка заварила кипятком горсть льняного семени, и на этот «мусс для укладки» накрутила все бигуди: от самых мелких до самых крупных. Нашлись в ящичке и «Ленинградская»  тушь, и какие-то невероятные, жемчужно-серые «трофейные» тени для век, и двойная нить гранёных чешских бус из медового хрусталя, и заколки-«бабочки»…

Сняв бигуди, бабушка целых полчаса укладывала волны и локоны, ловко подкалывая где надо «невидимки». Сама обмахнула душистой пуховкой Танькино сияющее личико, пальцем, смоченным в льняном отваре, провела по бровям. Несколько взмахов щёточкой для ресниц, тени…

Танька порхнула к зеркалу – и обомлела. Вместо голенастого подростка с торчащими во все стороны рыжеватыми волосёнками, из тяжёлой деревянной рамы на неё чуть испуганно глядела громадными серыми глазищами юная красавица, похожая на всех знаменитых киноактрис сразу! Непокорные прежде пряди обрамляли счастливую Танечкину мордаху крупными золотистым волнами, тени и тушь придавали взгляду глубину и загадочность, а мерцающий солнечный хрусталь как нельзя лучше подходил к волосам.

- Платье тоже снимай: это сюда не пойдёт! – скомандовала бабушка, закуривая очередную папиросу. – Сейчас сделаем, как надо!

Танечка покорно стянула через голову розовое в цветочек короткое платьице и осталась в одной беленькой комбинашке. Бабушка вновь нырнула в комод, покопалась среди отрезов материи…

- Вот! То, что надо, будет! – с победным видом бабушка встряхнула перед собой кусок шёлка цвета опавших листьев. Ткань заструилась, опадая к ногам.

- Это мне ещё Миша привёз. Из Самарканда, в тридцать восьмом… С цветом немного не угадал: я слишком чёрная. А тебе в самый раз придётся!

- А шить когда? Мы же не успеем до вечера… – Танечка робко потрогала шелестящее тёмное золото.

- А зачем нам шить? – подмигнула бабушка. – Мы шить не будем… ну-ка, иди сюда. Наталья, доставай булавки!

Я метнулась к игольнице: в вышитой бархатной подушечке топорщились булавки с разноцветными пластмассовыми головками. Бабушка в мгновение ока обернула тоненькую Танькину фигурку в шёлк и, одну за другой выхватывая булавки, принялась закладывать складки. Не прошло и десяти минут, и кусок материи был со скульптурной точностью зафиксирован по фигуре, и бабушка взялась за иголку с ниткой. Невидимые стежки плотно прихватывали ткань, теряясь в драпировках. Мы с Людкой только ахали. А Танька молча таращила глазищи: в зубах бабушка велела ей держать нитку и не произносить ни слова – чтобы не «пришить память».

Через полчаса всё было готово. Напоследок бабушка перебросила через Танькино плечо уголок ткани и надёжно закрепила его янтарной брошью в серебряной оправе. Отошла, прищурилась, выдохнула струю дыма…

- Отлично! Ну, Татьяна, давай сюда нитку. Как тебе?

- Ой, Анна Андреевна, здоровско! Спасибо вам! Только сандалии надену…

- Какие сандалии? – подняла бровь бабушка. – Туфли надо… Туфли есть? Мои на тебя не налезут.

Туфли, слава богу, у Таньки нашлись. Правда, коричневые, а не золотистые и не серые, но всё же это были вполне изящные лодочки, а не красные босоножки-сандалии на плоской подошве.

- Ничего, сейчас мы их украсим… Ну-ка, дай сюда!

Танька недоуменно протянула туфли. Бабушка же выдвинула соседний ящичек – дедушкин – и вытащила оттуда ёлочную игрушку: космонавта в серебристом скафандре на прищепке. Одной руки у космонавтика не было: на её месте зияла дырка.

- Сейчас ты нам в последний раз послужишь, - с этими словами бабушка отправила разбитую игрушку в чугунную ступку и растолкла стекло в мелкую бриллиантово-серебряную крошку. Затем обычным канцелярским клеем, извлечённым из того же ящичка, нарисовала на туфельках контуры цветов и листьев – и посыпала их этой пылью.

- Пусть теперь сохнут, – и вновь повернулась ко мне. – А теперь давай лак!

Я сгребла в пригоршню пяток ярких пузырьков и протянула бабушке. Та выбрала ярко-алый. Чёткими, точными движениями – по три взмаха кисточкой на каждый ноготок – бабушка нанесла лак и удовлетворённо произнесла:

- Всё! Ну, Татьяна Александровна, теперь все парни твои! Смотри только, чтоб тебя там не украли!

Счастливая Танька расцеловала бабушку и вихрем вынеслась из комнаты: где-то там, в глубинах сиреневой аллеи, её уже ждали местные ребята и девчата. Из сиреневого сумрака раздался чей-то восхищённый свист: видимо, местная молодёжь и представить себе не могла, что кто-то из их ровесниц внезапно за один вечер преобразится из обычной нескладёхи-подростка в роскошную красавицу с обложки. Взревели один за другим несколько мопедов… Бабушка сияла, словно это не Танька, а сама она отправлялась на первое свидание!

А через полчаса после триумфального Танюшкиного отбытия в клуб к нам зашёл дядя Саша. Постоял, помолчал, вздохнул шумно:

- Пошли покурим, Анна Андреевна…

- Дядь Саш! Какая Танька у вас красивая! Как царевна! – выпалила я радостно и осеклась под стремительным, хлёстким взглядом бабушки.

Я растерялась: в чём дело? Разве я сказала что-то плохое? Но что?!

- Красивая… Да, - дядя Саша говорил с трудом, будто сам с собою. – Очень красивая. И мать у неё тоже была красивая…

Я на цыпочках ушла в комнату, по-прежнему недоумевая: что происходит? Отчего так плохо нашему соседу, всегда молчаливому, но бесконечно доброму дяде Саше, отчего бабушка так резко оборвала мои восторги, сочтя их неуместными, почему они молча сидят на колоде под окнами и курят одну за другой папиросы и не идут домой, хотя уже давно совсем стемнело?!

Лишь на следующий день бабушка рассказала мне давнюю историю несчастливой семейной жизни дяди Саши. Его жена, юная Ниночка, такая же красивая, такая же вся золотисто-розовая, сладкая и хрустящая, как вафельная трубочка с кремом, недолго прожила в глухом лесничестве.

С молчаливо и преданно обожающим её мужем блестящей красавице было скучно…

Очень скоро её обворожил кто-то из городских специалистов-проверяющих. И, подхватив годовалую Танечку и чемоданчик с платьями, молодая жена выпорхнула из скромного семейного гнезда в другое, куда более роскошное. Там она и живёт до сих пор, полностью довольная своей судьбой. Люда –  дочь Нины от нового мужа, того самого, что четырнадцать лет назад увёз её в Курск.

А дядя Саша с тех пор так и живёт один, вдвоём со старенькой мамой. Заполучить его в мужья хотели бы многие: ведь золотые руки и характер золотой: не пьёт, не ругается, служебная «Волга» - как-никак из обычного агронома вырос он до председателя колхоза! – но только он до сих пор так же молчаливо и безнадёжно любит свою ветреную Ниночку, лёгкую и блестящую, словно кусочек золотистой фольги с шоколадной обёртки.